Неточные совпадения
И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и все
деревья на бульварах уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали
жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время согласия не было между ними.
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился
на свидание с матерью. Она
жила на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем
на кондитерский торт. Домик уютно прятался в полукруге плодовых
деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них,
на мраморной скамье, сидела с книгой в руке Вера Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану в парке Монсо.
Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег
на диван, прислушался: город
жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая
дерево с корня, глухой звук этот странно был похож
на ленивый лай большой собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.
Она
жила на углу двух улиц в двухэтажном доме, угол его был срезан старенькой, облезлой часовней; в ней, перед аналоем, качалась монашенка, — над черной ее фигуркой, точно вырезанной из
дерева, дрожал рыжеватый огонек, спрятанный в серебряную лампаду.
Которые не могут
жить сами собой, те умирают, как лишний сучок
на дерево; которые умеют питаться солнцем —
живут и делают всегда хорошо, как надобно делать все.
— Я бросил
на мягкое, — сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например — Иноков. Что ему право, мораль и все, чем
живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым
деревом», — вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре все еще беседовали, бас внушительно доказывал...
— Был проповедник здесь, в подвале
жил, требухой торговал
на Сухаревке. Учил: камень — дурак,
дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
— В чем? А вот в чем! — говорила она, указывая
на него,
на себя,
на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я
жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими
деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
Это был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя
жить на свете: «Жизнь — не сад, в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под
деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади
дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно
на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь
живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит
на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы. У них есть свиньи, куры, утки.
На другом острове они держат коров и быков, потому что
на Пиле скот портит
деревья.
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой
на свете
жить… Не по себе
дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье,
на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где
живет птица Гамаюн сладкогласная, и с
дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые
на серебряных ветках, и
живет всяк человек в довольстве и справедливости…
И как только мы очутились одни, окруженные
деревьями и полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули
на жизнь. Мы
жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и поля — и никого, кроме нас.
На ветвях
дерев, в чаще зеленых листьев и вообще в лесу
живут пестрые, красивые, разноголосые, бесконечно разнообразные породы птиц: токуют глухие и простые тетерева, пищат рябчики, хрипят
на тягах вальдшнепы, воркуют, каждая по-своему, все породы диких голубей, взвизгивают и чокают дрозды, заунывно, мелодически перекликаются иволги, [Иволги имеют еще другой, противоположный крик или визг, пронзительный и неприятный для уха.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого
дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря
на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось
на детскую душу и
жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив
на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Тогда за каждым кустом, за каждым
деревом как будто еще кто-то
жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей,
на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Нет, ты
жил на всем готовом, думая, как институтка, что французские булки растут
на деревьях.
Выйдя
на крыльцо собрания, он с долгим, спокойным удивлением глядел
на небо,
на деревья,
на корову у забора напротив,
на воробьев, купавшихся в пыли среди дороги, и думал: «Вот — все
живет, хлопочет, суетится, растет и сияет, а мне уже больше ничто не нужно и не интересно.
Весною поют
на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются
на постоянное жительство в сердце человека и поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко посылает
на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно, так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не умолкая, кипят в
жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни. Мальчик в штанах стоит под
деревом и размышляет о том, как ему
прожить на свете, не огорчая своих родителей. Внезапно в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает Мальчик без штанов.
«Не то, всё не то, не этими мыслями я
живу!» — внутренно воскликнул он и, отложив перо, долго сидел, опустошённый, наблюдая трепет звёзд над чёрными
деревьями сада. Тихий шум ночи плыл в открытое окно,
на подоконнике чуть заметно вздрагивала листва цветов.
Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки.
На противоположном конце болота, между
деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. «Вероятно, здесь
живет ириновский лесник, — подумал я. — Надо зайти и расспросить у него дорогу».
Картина нового прииска представляла самый оживленный лесной уголок: лесная гуща точно расступилась, образовав неправильную площадь, поднимавшуюся от Смородинки
на увал; только что срубленные и сложенные в костры
деревья образовали по краям что-то вроде той засеки, какая устраивалась в прежние времена
на усторожливых местечках
на случай нечаянного неприятельского нападения; новенькая контора точно грелась
на самом угоре; рядом с ней выросли амбары и людская, где
жили кучера и прислуга.
Дом хотя был и одноэтажный, но делился
на много комнат: в двух
жила Татьяна Власьевна с Нюшей; Михалко с женой и Архип с Дуней спали в темных чуланчиках; сам Гордей Евстратыч занимал узкую угловую комнату в одно окно, где у него стояла двухспальная кровать красного
дерева, березовый шкаф и конторка с бумагами.
Весьма естественно должна была родиться у него мысль, что если бы в насекомые спрятать что-нибудь, похожее
на крючок (из кости или крепкого
дерева) и привязать его
на нитку, выделанную из звериных
жил или волокон растений, и что если рыба схватит и проглотит такую насадку, то крючок зацепит, и рыбу можно будет вытащить
на берег.
Он сидел уже часа полтора, и воображение его в это время рисовало московскую квартиру, московских друзей, лакея Петра, письменный стол; он с недоумением посматривал
на темные, неподвижные
деревья, и ему казалось странным, что он
живет теперь не
на даче в Сокольниках, а в провинциальном городе, в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо и при этом поднимают страшные облака пыли и играют
на рожке.
Когда Илья, с узлом
на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не было ни людей, ни
деревьев, только одни камни, а среди камней
жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
Двор: направо от зрителей крыльцо хозяйского дома, рядом дверь в комнату, где
живут приказчики; налево флигелек, перед ним звено забора, перед флигелем кусты, большое
дерево, стол и скамья,
на заднем плане ворота.
Параша. Тихо… Никого… А как душа-то тает. Васи нет, должно быть. Не с кем часок скоротать, не с кем сердечко погреть! (Садится под
деревом). Сяду я да подумаю, как люди
на воле
живут, счастливые. Эх, да много ль счастливых-то? Уж не то чтобы счастия, а хоть бы жить-то по-людски… Вон звездочка падает. Куда это она? А где-то моя звездочка, что-то с ней будет? Неужто ж опять терпеть? Где это человек столько терпенья берет? (Задумывается, потом запевает...
То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть
на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и
живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета.
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как
жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно
живу!
Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все
живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул
на Фому, покачал головой и умолк…
Генерал
на это приглашение немедля отправился в сопровождении Маремьяши в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее
жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень большой комнаты, из которой одна дверь, красного
дерева, вела в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой.
Но, утомлённая волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Пётр открыл окно, осмотрел сад, — там никого не было, вздыхал предрассветный ветер,
деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лёг рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы
жить вдвоём с Натальей
на маленьком хуторе…
Если человеку пришлось
жить среди сибирских тундр или в заволжских солончаках, он может мечтать о волшебных садах с невиданными
на земле
деревьями, у которых коралловые ветви, изумрудные листья, рубиновые плоды; но, переселившись в какую-нибудь Курскую губернию, получив полную возможность гулять досыта по небогатому, но сносному саду с яблонями, вишнями, грушами, мечтатель наверное забудет не только о садах «Тысячи и одной ночи», но и лимонных рощах Испании.
Троп русачьих нет, потому что они
живут по открытым степям и горам, где никакие кусты и
деревья не заставляют их ходить по одному и тому же месту; но зато русаки иногда имеют довольно постоянные денные лежки в выкопанных ими небольших норах, в снежных сугробах или в норах сурочьих; тут натоптываются некоторым образом такие же тропы, как и в лесу, и
на них-то ставят капканы; но по большей части ловят русаков
на крестьянских гумнах, куда ходят они и зимою кушать хлеб, пролезая для того, в одном и том же месте, сквозь прясла гуменного забора или перескакивая через него, когда он почти доверху занесен снегом.
(Смотрит
на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе к нам, и жизнь,
Как
дерево, от путника уходит.
Я
жил! — Зачем я
жил? — ужели нужен
Я богу, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я
жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб умереть… умру… а после смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой раб, твой господин!..
Я приехал туда в ясный, теплый день после дождя, капли которого еще висели
на деревьях, и остановился в том же громадном, похожем
на казарму dépendance'e [Здесь — строении (фр.).], где
жили Ариадна и Лубков.
— Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он
на ней —
жив, сорвался с нее — пропал! Крестьянин без земли — как
дерево без корня: в работу оно годится, а
прожить долго не может — гниет! И красоты лесной нет в нем — обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь, проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век
жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел
на деревья, выкурил подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
Человек в своей жизни то же, чтò дождевая туча, выливающаяся
на луга, поля, леса, сады, пруды, реки. Туча вылилась, освежила и дала жизнь миллионам травинок, колосьев, кустов,
деревьев и теперь стала светлой, прозрачной и скоро совсем исчезнет. Так же и телесная жизнь доброго человека: многим и многим помог он, облегчил жизнь, направил
на путь, утешил и теперь изошел весь и, умирая, уходит туда, где
живет одно вечное, невидимое, духовное.
На горах мелькали Ореады,
И Дриада в
дереве жила.
Деревья умеют ходить. Черемуха выросла близко от липы, липа затенила ее. «Черемуха, чтоб ее не глушила липа, перешла из-под липы
на дорожку. Она почуяла, видно, что ей не
жить под липой, вытянулась, вцепилась сучком
на землю, сделала из сучка корень, а тот корень бросила» (Рассказы для детей из ботаники: «Как ходят
деревья»).
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь
живут, как
живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, земле,
дереву, других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя
на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
Лес в этом месте не отборный, а мешанный, и оттого, что ни
дерево, то и своя особая физиономия и фигура: тут коренастые серьезные дубы, пахучие липы, в цветах которых летом гудят рои пчел, косматая ива, осины, клены, березы, дикая яблоня, черемуха и рябина, — все это
живет здесь рядом, и оттого здешняя зелень пестра, разнообразна и дробится
на множество оттенков.
У нее было такое чувство, как будто она
жила в этих краях уже давно-давно, лет сто, и казалось ей, что
на всем пути от города до своей школы она знала каждый камень, каждое
дерево. Тут было ее прошлое, ее настоящее; и другого будущего она не могла представить себе, как только школа, дорога в город и обратно, и опять школа, и опять дорога…
Цветники, со вкусом расположенные и хорошо содержанные; небольшой плодовитый сад, в котором каждое
дерево росло бодро и сильно, будто в соревновании одно перед другим, как члены юного, мужающего народа; зеленые пажити,
на которых ходили тучные коровы; стоки, проведенные с высот; исправные водохранилища; поля, обещающие богатую жатву; работники, непраздные, чисто одетые и наделенные дарами здоровья, трудолюбия и свободы, — все показывало, что обладатель этого поместья любил
жить порядочно и приятно.
Вышел рано.
На душе хорошо, радостно. Чудное утро, солнце только вышло из-за
деревьев, роса блестит и
на траве, и
на деревьях. Все мило, и все милы. Так хорошо, что умирать не хочется. Точно, не хочется умирать.
Пожил бы еще в этом мире, с такой красотой вокруг и радостью
на душе. Ну, да это не мое дело, а хозяина…
А потому, когда лавочник, рассказывавший мне о «порционном мужике», заключил свои слова указанием: «Вон он!» — я прежде всего взглянул прямо перед собою
на лес, и первое, что мне представилось, навело меня не
на ближайшую действительность, а
на отдаленное воспоминание о годах, когда я
жил также против леса и, бывало, смотрю
на этот лес долго и все вижу одни
деревья, и вдруг сидит заяц, подгорюнился и ушки ставит, а у меня сейчас, бывало, является охотницкая забота: чем бы его убить?
— Разумеется, есть! — сказал раб и тотчас достал из-за пояса маленького деревянного идола. — Вот, — сказал раб, — вот тот бог, который меня хранит с тех пор, как я
живу на свете. Бог этот сделан из сука того самого священного
дерева, которому поклоняются все в нашей стране.